Что является фактором духовного брожения России в XIX-XX вв.? Люди начинают искать удобные жизненные позиции, все, что когда-то было родным для русского человека, не просто забывается, а специально становится объектом насмешек и основой для иронии ― царствует наука и обращение к Западу. Отсюда появляется и неверие, и ереси, и «христианские политические идеи», которые и создают лжерелигии
Одной из причин духовного брожения является усиление
протестантских течений в русском обществе. Владыка Иларион пишет: «В
современной нам религиозной жизни русского общества есть непосредственное
влияние протестантизма. Все наше русское рационалистическое сектантство имеет
все свои идейные корни в протестантизме, от которого иногда непосредственно и
происходит»[1]. Эти настроения являются крайне опасными, так
как, во-первых, направлены обычно против Церкви, а, во-вторых, отличаются
эгоцентризмом. Вообще, «протестантизм пришелся весьма по сердцу человеческому
себялюбию и своеволию всех родов. Себялюбие и своеволие получили в
протестантизме как бы некоторое освящение и благословение, что сказалось и ныне
обнаруживается в бесконечном делении и дроблении прежде всего самого
протестантизма. Именно протестантизм открыто провозгласил эту величайшую ложь:
можно быть христианином, не
признавая никакой Церкви»[2].
В обществе рождаются различные поиски удобных религиозных
верований. «Свет Церкви затемнили вот эти неясные понятия христианства и
религии, и его видят все ищущие, почему “искание” так часто теперь и переходит
в “блуждание”. А отсюда в наши дни такое изобилие “всегда учащихся и никогда не
могущих дойти до познания истины” (2 Тим. 3:7).
Открылся, если позволительно так выразиться, какой-то спорт “богоискательства”;
самое “богоискательство” сделалось целью. Ведь о многих наших “богоискателях”
позволительно думать, что они в случае, если бы их искания увенчались успехом,
почувствовали бы себя в высшей степени несчастными и тотчас начали бы с прежним
усердием заниматься богоборчеством. Ведь на богоискательстве многие в наше
время прямо-таки составляли себе “имя”. И вспоминается суровый приговор
преосвященного епископа Михаила (Грибановского) над всякими вообще исканиями:
“потому и ищут, что остались без принципов; и пока ищут лучшие, худшие
пользуются сутолокой и мошенничают без всякого зазрения совести. Да и какая
совесть, когда никто не знает, что истина, что добро, что зло!”»[3].
Происходит подмена христианских добродетелей противоположными им страстями, которые декларируются духовно бедным обществом как доблестные проявления человеческой природы.
В безуспешном поиске Истины вне Церкви люди обречены на
бессмысленные труды и горечь разочарования. «Промежуточные понятия религии и
христианства только отдаляют многих людей от истины, потому что для искренне
ищущего Бога они являются своего рода мытарствами. На путь этих
исканий-мытарств вступают многие, но далеко не все с успехом проходят его.
Значительная часть так и "ходит по мытарствам," не находя себе блаженного
покоя»[4]. Не обретая в полноте Истины, не насыщая жажду
своей души духовной пищи, человек подрывает свое духовное здоровье, убивает в
себе жизнь: «мельчает самая душа, становится дряблой, плохо восприимчивой к
благодатному воодушевлению. Такая душа будет пытаться "искать" даже и
тогда, когда найдет. Создается печальный тип "религиозных праздношатаев," как назвал его Ф. М.
Достоевский»[5].
В семинарииНо все же поиск веры является и положительным моментом: от
веры не отказываются, ее, несмотря ни на что, ищут. Владыка
Иларион пишет: «Много в богоискательстве последних лет уродливого, но и
богоискательство — все же признак того, что не спокойно на душе у русского человека,
нет европейского самодовольства. Народ же ищет праведной земли и резко
протестует против того, что этой земли не показано на карте ученых»[6].
На базисе же эгоцентризма возникает и движение атеизма. Владыка
Иларион подчеркивает здесь духовную связь между эгоизмом и потерей веры, вплоть
до полного атеизма. В таком обществе появляется апология страстей, в первую же
очередь, гордости: «Когда и в православном обществе любовь вытесняется
гордостью и самолюбием, когда гордость получает почтенное название
“благородной”, хотя святые отцы Церкви говорят о самолюбии и гордости только
бесовских, когда самоотречение сменяется самоутверждением и смиренное
послушание — гордым своеволием, тогда, конечно, окутывается густым туманом
светлая истина Церкви, неразрывно связанная с добродетелями, прямо
противоположными этим порокам»[7]. Происходит подмена христианских добродетелей
противоположными им страстями, которые декларируются духовно бедным обществом
как доблестные проявления человеческой природы. «Оставив любовь, как
непригодную в жизни общественной, только для “частных” потребностей человека,
все свое внимание обратили исключительно на право, которым и думают исцелить
все человеческие недуги. Наряду с этим добродетель вообще подменяется
соблюдением порядка и внешним приличием»[8]. На лицо обращение системы ценностей, даже в
церковной среде. «Тем более в среде, далекой от веры вообще, имеется налицо
невообразимая путаница понятий. Когда люди, далекие от Церкви, начинают судить
о ней, то ясно видно бывает, что они совершенно не понимают существа
христианства и Церкви, а потому
достоинства Церкви для них представляются ее недостатками»[9].
Духовно-нравственное
состояние русской интеллигенции
Идеалы христианской аскетики были некогда родны и понятны
русскому народу. Естественный нравственный закон был начертан в сердцах людей:
«в народе было глубокое сознание греха и зрение своей души!»[10]. Но секулярный дух, проникая в общество,
растлевал его. В лихие годы либеральных волнений вскрылись духовные язвы
русского народа, открылись приземленные представления о христианской жизни и
откровенное неверие.
Беда интеллигенции не в ее знаниях или малом опыте религиозной жизни, а
во внутренней конфронтации с самой собой, в нежелании признания духовной
немощи, в отсутствии жажды Бога.
Эти тенденции распространялись наиболее в среде высшего
общества, которое более чем простой народ отошло от церковной ограды.
Священномученик Иларион так рассуждает: «Чем иным можно объяснить то
удивительное безразличие в делах веры и Церкви, которое господствует в нашем
так называемом высшем, образованном обществе? Многие ли в наши дни чувствуют
живую потребность сердца — принадлежать ко св. Церкви Православной? Многие ли
знают сами о себе, принадлежат они к Церкви или уже невидимым судом Божиим, как
сухие ветви, давно не приносящие никакого плода духовного, отсечены от живого и
цветущего древа церковного? Да многие даже с недоумением спрашивают, что значит
принадлежать к Церкви? Думают, что для принадлежности к Церкви достаточно быть
записанным при крещении в книгу, раза три в год зайти в храм, однажды в
три-четыре года приобщиться св. Тайн»[11]. Результат этого — «дореволюционное правительство
износилось и идеологически: не знали, к чему стремиться; не ставили себе ясных
задач и целей; разлагались в бесплодной борьбе внутренних слабых сил»[12]. Износилось высшее общество и интеллигенция не столько
идеологически, но, точнее, духовно: «Вкусившее плодов европейского просвещения
высшее общество предпринимало иногда попытки к тому, чтобы «привить просвещение
европейское дикому и необразованному народу русскому», «преобразовать его в
отношении религиозном, нравственном, общественном и художественном»[13].
И беда интеллигенции не в ее знаниях или малом опыте
религиозной жизни, а во внутренней конфронтации с самой собой, в нежелании
признания духовной немощи, в отсутствии жажды Бога. Владыка Иларион дает
русской интеллигенции суровую оценку: «Интеллигенция русская стала и
нерелигиозна и ненациональна. Западничество и религиозное отрицание вступили в
тесную между собой дружбу в миросозерцании и убеждениях русского интеллигента»[14]. Отсюда и амбициозные выпады в сторону
библейской истории и в отношении церковной жизни: «Нигде невежество нашей так
называемой интеллигенции не достигает таких чудовищных размеров, как в области
знания богословского, но именно в этой-то области смелость в ссылках на
неведомую науку доходит до дерзости и нахальства. Только и слышишь, что
Священное Писание — мифы и басни. Как Библия учит о происхождении мира и
человека — это совершенно неприемлемо для сколько-нибудь порядочного человека.
В науке-де доподлинно известно и неопровержимо доказано, что в Библии сказки
написаны, а не истина! Кто уважает науку, тот Библии верить не будет. Сложилось
в полуинтеллигентной среде такое убеждение (если только есть там какие убеждения!),
будто “вообще наука” Библии враждебна, и чем дальше, тем вражда эта становится
все более и более непримиримой, а надежды на соглашение науки и Библии не
остается совсем»[15].
Отрицание любви как необходимой добродетели — вот типичная
черта современного владыке Илариону общества: «Говорят, что на основе любви
строить общественную жизнь — это совершенно несбыточная мечта, от которой лучше
отказаться заранее, чтобы не было хуже потом»[16]. Но естественным образом может возникнуть
вопрос, как же тогда относиться к словам Христа Спасителя: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между
собою (Ин. 13:35).
Отмечает владыка Иларион и подражание западному образу жизни
с его принципом любви только к самому себе, усиливающееся в русском обществе.
Именно западный образ жизни начинает навязывается как универсальный и
безвариантный для всемирного сообщества. Его ценности, которые, по сути своей,
отвергают богатство христианского мировоззрения, приводят к секуляризации
жизни, к отвержению высоких нравственно-духовных начал. Красота секулярной
западной системы ценностей, выдаваемой за неотъемлемые атрибуты человеческой
жизни в наступившем третьем тысячелетии, является весьма обманчивой.
Архиепископ Никон (Рождественский) так определят духовную суть этих ценностей:
«По мере ближайшего с ними знакомства, их культурность постепенно линяет,
золото обращается в мишуру, а вместо сознания своего истинного достоинства является
вот именно превознесенная гордыня»[17].
Но, казалось бы, что проще — признать свою немощь и
обратиться к Церкви за благодатным излечением своих духовных недугов. Но в
русском обществе живо было острое нежелание признавать свои ошибки.
Священномученик Иларион говорит: «Беда нашего времени в том, что никто не
желает чистосердечно признаться в своей духовной нищете, в ожесточении сердца
своего до того, что тяжел и даже непонятен стал Христов идеал Церкви»[18]. В то время как признание греха — непреложная
истина христианства: «если говорим, что греха не имеем, обманываем самих себя,
и истины нет в нас» (1 Ин. 1:8). Первый шаг к духовному перерождению — это
приобретение осознания собственной духовной нищеты, греховности и ничтожества.
«Блаженны те, которые, видя и сознавая свои грехи, препятствующие им вступить в
это Царствие, плачут о них, ибо они примирятся с своей совестью и утешатся»[19]. Нищета духом истинных христиан должна
противополагаться гордости мира, «ложной уверенности человека в его
воображаемом превосходстве над другими людьми; нищета духом — это смирение, не
исключающее необходимости силы духа»[20].
В осмыслении владыкой Иларионом духовного состояния русского
общества есть и эсхатологическая тема. Оскудение любви как знак приближения
конца мира угадывается в умах русских людей. Глядя на современное ему общество,
владыка Иларион пишет: «Прислушиваясь к биению современного религиозного
пульса, невольно замечаешь, что в этом смысле антихрист воцаряется в
религиозном сознании. На камень, лежащий в основании Церкви, за последнее время
устремились высокие волны идей научных. В области новозаветной науки за
последнее время особенно много новых или обновленных идей появляется от
сравнительного изучения религий. Новейшие монументальные открытия расширяют
наше знание древнего Востока, и в свете этого знания начинают обсуждать
Евангелие... Звезда Востока ведет науку от Вифлеема. Сравнительное изучение
восточных религий завершается не чем иным, как именно отрицанием воплощения
Сына Божия»[21].
Западный образ жизни начинает навязывается как универсальный и
безвариантный для всемирного сообщества.
Отражением духовного состояния общества становится
литературный мир как воплощение творческих инициатив общества: чем общество
живет, чем дышит, то и воспроизводит в искусстве слова. «Наша литература,
которая раньше была проповедницей любви и нравственного возрождения, особенно в
бессмертных произведениях великого Достоевского, в последние годы в лице,
например, Горького, Андреева и им подобных преклонила колена пред
западноевропейским Ваалом гордого себялюбия и самообожения»[22].
Особенно яркой представляется история с графом Л. Н. Толстым.
«Сколько, например, вспышек какой-то слепой вражды к Церкви вызвало в свое
время отлучение от Церкви Толстого! Ну разве повинна Церковь в том, что Толстой
отступил от нее, сделавшись ее явным и опасным врагом? Ведь он сам порвал с
Церковью, как видимым обществом, отрицал необходимость Церкви вообще, считал ее
даже вредным учреждением. Держать таких членов ― не значило бы это для Церкви
отрицать самое себя? Но если так, то что же значат все эти выпады против Церкви
в печати, и в собраниях, и в устных беседах? Положительно, мысль отказывается
понимать все это. Нет никакой возможности найти хоть ничтожную долю разумности
в речах и поступках, о которых приходилось читать и слышать»[23].
«В последнее время у нас наиболее последовательным
проповедником бесцерковного христианства был Лев Толстой. Этой своей проповедью
Толстой угодил весьма многим, но именно на примере толстовства можно прекрасно
наблюдать полную несостоятельность христианства без Церкви. Исходным пунктом лжеучения Толстого можно назвать именно его
резкое отделение христианства от Церкви. Толстой решительно осудил Церковь,
преклонившись в то же время перед христианством. Но христианство тотчас стало
для него только учением, а Христос — только учителем. Когда пред нами
какое-нибудь учение, то нам не так-то уже важно, чье оно, кто учитель. И для
Толстого живая личность Христа потеряла всякое значение. Взявши учение Христа,
о Нем-то Самом оказалось возможным забыть, и Толстой отверг Христа
Богочеловека, назвав Его “распятым иудеем”, “мертвым иудеем”. Уже тем самым
было усечено и Евангелие в его начале, где повествуется о сверхъестественном
рождении Сына Божия от Девы Марии, и в его конце, где сообщается о воскресении
Сына Божия из мертвых и Его вознесении на небеса. Но Толстой не ограничился
только этим “обсечением” Евангелия с начала и с конца, а переделал и всю его
середину по своему вкусу, заставив, таким образом, своего Иисуса говорить только
то, что прикажет Ему из своего кабинета яснополянский лжеучитель. Мало того,
Христос Сам обещал Своим ученикам послать им иного Утешителя. Этого Утешителя,
Божественного Параклита, Церковь Христова почитает источником новой благодатной
жизни церковной, а апостол Павел, как мы видели, постоянно говорит о живущем в
Церкви Духе Святом. Несмотря на это, Толстой отверг Духа Святого, Православную
Церковь в насмешку назвал не Христовой, а “святодуховской”, а затем и унизился
до кощунства над святыми таинствами, в которых член Церкви и получает
благодатную помощь Святого Духа для новой жизни. Весьма замечательно, что в
писаниях Толстого очень ярко видно, как отрицание Церкви неразрывно связано с
отрицанием воплощения Сына Божия»[24].
Вообще, как точно замечал протоиерей Валентин Свенцицкий, «культура
увеличивает власть человека над природой, усложняет потребности, и дает более
полную возможность удовлетворить их»[25]. В замечаниях владыки Илариона прослеживается
развитие этой мыли. В своей авторитарной власти над культурой человек
переступил свои потребности, закрыв право на свободное творчество. Творчество
становится теперь апологией греха и вседозволенности.
Толстой не ограничился только “обсечением” Евангелия с начала и с конца,
а переделал и всю его середину по своему вкусу, заставив, таким образом, своего
Иисуса говорить только то, что прикажет Ему из своего кабинета яснополянский
лжеучитель.
Наверное вполне соответствующим действительности того времени
будут слова сербского богослова преподобного Иустина, сказанные им в 1920-ые
годы: «Дух времени слишком сложен, выстроен из самых разнородных элементов. Он
содержит в себе все противоречия современной жизни: культуру и цивилизацию,
философию и науку, католицизм и протестантизм. Объемлет он весь трагизм и весь
комизм такой жизни, какова она есть. И, живя в духе времени, человек скитается
по пропастям всех этих непремиримых противоречий. Но самое страшное в этом то,
что налицо систематически организованное восстание против человеческой
личности. Дух времени связывает личность своей авторитарной
тиранией»[26].
Политизация
общественного духовно-нравственного состояния
Религиозная окраска общества становится буферной средой для
проникновения политических провокационных идей в сознание русского народа.
«Нельзя не заметить даже при поверхностном взгляде на настроение современной
жизни, — пишет владыка Иларион, — что в ней очень часто слышатся религиозные
мотивы. Политика, этот современный молох, оказывается, не всецело овладела
вниманием общества. Остается доля внимания и для религии. Скажем даже больше:
религиозным вопросам не только уделяется внимание, но ими положительно
интересуются»[27].
Но подобный интерес политики отнюдь не альтруистский — в нем
легко заметить прагматизм политических сил, желающих использовать в своей
деятельности все ресурсы, в том числе, и религиозность общества. Владыка
Иларион свидетельствует о русском обществе его дней: «Самые противоположные
политические стремления стараются опереться на религиозный авторитет и на те
чувства, которые вызываются в человеке религиозным воодушевлением. Религиозное
воодушевление употребляется для увеличения эффекта политической демонстрации.
Профанируя религиозные обряды, одни освящают политические знамена, другие
желают непременно служить панихиды по своим политическим единомышленникам, даже
не веря ни в Бога, ни в загробную жизнь»[28].
Превращение евангельского благовестия в исключительно
социальную доктрину — вот еще одно современное священномученику Илариону
явление, о котором владыка отзывается негативно: «Теперь
не то хорошо, что Богу угодно, что церковно, а то, что
"прогрессивно", "либерально", "революционно".
"Левый" — следовательно, добрый, нравственный; "правый" —
следовательно, собрание всяких зол. "Согласно с Марксом!" — вот
лучшая похвала для всякого учения, для всякого мнения. Даже святое христианское
учение ценится по этим новым меркам. В христианстве отбрасывается поэтому все
его основное учение о личном подвиге покаяния и смирения, а берется и
обсуждается только какое-то "социальное учение", одобряется же в нем
только то, что можно перетолковать на либерально-революционный лад»[29].
Любая политическая аргументация на фундаменте евангельского, универсального
для всех людей закона является шаткой и провокационной.
Отрицательно оценивает владыка Иларион опыт создания
христианских политических партий, в частности, «Христианского братства борьбы».
Любая политическая аргументация на фундаменте евангельского, универсального для
всех людей закона является шаткой и провокационной. Так, например, «Программа
христианских социалистов по основной точке зрения на общественные отношения —
это та же марксистская материалистическая программа, основанная лишь на цитатах
из Евангелия. Вот в этом и заключается величайшая несообразность некоторых
современных деятелей, угрожающая сделать бесплодным все новое движение
религиозной мысли. Марксизм — это особое мировоззрение со своей наукой и
философией. Программа социал-демократии непосредственным созидателем нового
строя ставит политический насильственный переворот. Нравственное совершенство
личности решительно ни при чем в этой теории общественного переворота»[30].
На попытки проведения в жизнь идей христианского социализма
как на чрезвычайную потенциальную для христианского общества опасность
архиепископ Иларион обращает особое внимание: «Напрасно некоторые думают, будто
социализм — только экономическая теория. Нет, социализм желает заменить собою
все, он создает свою религию. В постановлениях разных социалистических съездов
и рассуждениях вождей социализма ясно и определенно выражается требование
переворота во всем человеческом мышлении. "Социализм не есть и не может
быть только экономической наукой, только желудочным вопросом... В конце концов,
социалисты стремятся произвести революцию во всей юридической, моральной,
философской и религиозной надстройке" (Вандервельде). "Составляет ли
социализм одну лишь экономическую теорию? — читаем в социалистическом
катехизисе Бакса и Квельча. — Ни в каком случае! Социализм охватывает все
отношения человеческой жизни". По Баксу, в религии социализм выражается как
атеистический гуманизм»[31].
Славянофильское
движение
Особенностью трудов владыки Илариона является его яркая
славянофильская позиция, которая получила следующую оценку протоиерея Валентина
Асмуса: «Царствование Николая II отмечено явным ростом национального
самосознания. Это естественное и здоровое явление имело, однако, некоторые
эксцессы, в том числе и в области богословия. Так, профессор Московской
Духовной Академии М. М. Тареев доказывал, что русское православие должно
свергнуть иго византийского аскетизма, иссушившего русский религиозный гений.
Ярким представителем «национального богословия» был и коллега Тареева ― Владимир
Алексеевич Троицкий, в монашестве Иларион... Он разделяет двусмысленность
славянофильства, которое прекрасно понимало универсальный смысл христианства и
в то же время было склонно видеть в православии «веры племенной богатство»... как бы естественно присущее русским и
славянам в целом»[32].
Мотивация верности славянофильства для владыка Илариона
связана с его видением психологии русского народа: «Славяне по природе особенно
религиозны. Для них религия — не привесок к жизни, но самая жизнь. Славяне не
забавляются религией, но живут религией... Славяне и к католичеству относятся
со свойственной им стихийной религиозностью. Из католиков современных, мне
кажется, наиболее религиозны, стихийно религиозны, поляки. Отпадение от Церкви
славянина естественно затрагивает в самом существе его отношения к славянству
вообще»[33].
Так вот в трудах владыки Илариона довольно ясно представлен
подъем русского самосознания: «Уже и теперь раздаются гимны России и всему
русскому даже с той стороны, где еще так недавно умели петь величание только
пред кумирами Европы, где этими мертвыми и бездушными кумирами заменяли
православные чудотворные иконы»[34].
В первую очередь, западническая мысль проникает в печать, будоража
общественную мысль и порицая доброе наследие Древней Руси.
Но подъем этот не охватывает весь объем народа, встречаются
активные противники славянофильской концепции, стыдящиеся своей народной
принадлежности: «Мы как будто стыдились того, что мы — русские и имеем
несчастье жить на Востоке. Мы перерядились в чужое платье и заговорили на чужих
языках. Во всех областях русской жизни двести лет слышался один только “жалкий
лепет слов чужих”. Славянофильство не встречало сочувствия в широких кругах
интеллигенции; в этих кругах оно было обозвано “китайщиной”, “реакцией” и
прочими страшными именами»[35]. По преимуществу недовольство всем русским
принадлежит российской интеллигенции: «Мне думается, что раскол между народом и
так называемой интеллигенцией нигде так резко не сказывается, как в отношении к
Западу. Интеллигенция и верхи русского общества поклонились немцу, а народ к
немцу всегда относился как будто свысока, всегда критически, недоверчиво и даже
иронически»[36]. В первую очередь, западническая мысль проникает
в печать, будоража общественную мысль и порицая доброе наследие Древней Руси: «Наблюдая
за печатью, прислушиваясь к общественным настроениям, я все же с печалью
замечаю, в каком загоне настоящая русская мысль, как робко, будто извиняясь,
мыслят русские люди по-русски, если их мысли не совпадают с мыслями западными»[37].
Все же, увлечение национальным сознанием стоит оценивать как
явление духовного плана, поскольку происходит оно как следствие очень болезненного
внутреннего процесса — разочарования в идеалах западного мира. Владыка Иларион
пишет: «с нами повторяется то же, что было сто лет назад и о чем сказано в
молитве рождественского молебна. “О их же ревновахом наставлениих, сих имеяхом
(а теперь и имеем) врагов буиих и зверонравных”, — у нас уже заговорили о
“развенчанном кумире” европейской культуры, “и взор вперен с любовью на
Восток”. Война — горькое лекарство, но она лечит наше общество от “тоски
постылой по стране чужой”. Заныла в русском сердце “тоска по родине”»[38]. И зависит этот подъем больше не от собственных
успехов и достижений, а от контраста русского общества с западным: «Идейный
рост нации для меня дороже роста экономического и успехов культурных. А рост
нашего национального самосознания не зависит даже от исхода войны; достаточно одного
уже столкновения с Западом»[39].
От горестей Запада возвращаются русские люди к сокровищам
восточной христианской веры: «слепое доверие к измышлениям католического
средневековья у нас на Руси за последние 25 лет стало значительно колебаться»[40]. «Мы столкнулись с Западом. Несомненно, при этом
столкновении ушибемся мы больно. А это заставит нас подумать о своих отношениях
к Западу, подумать о самих себе. Может быть, подошел конец русскому позорному
пресмыканию пред Западом, а тогда больше полюбят свое родное, русское»[41].
Тем более, что само понятие русскости для архиепископа
Илариона связано более с духовностью, нежели с национальной принадлежностью:
«Русский народный характер воспитался в течение целых веков под руководством
Церкви, а потому отпадение от Церкви для русского человека и является почти
непременно отпадением от России. Россию можно представить без парламента, без
университетов, но Россию нельзя представить себе без Церкви»[42].
Итак, русское общество испытало глубокое разочарование в
западных идеях смысла человеческой жизни. Но раз было разочарование, значит,
было перед этим и очарование. Так что слова владыки Илариона указывают нам на
увлечение русского общества западной системой ценностей с ее рациональным
богословием и на горький опыт разочарования в этих идеалах, оказавшихся
ложными.
Вера в оковах рациональности и подмена понятия «христианство»
Многие ли из людей, отвечая на вопрос, что в их жизни главное, дадут ответ: Бог, Иисус Христос, Церковь? В обществе XIX-XX веков начинают воздвигаться новые идолы, не деревянные истуканы, а похуже ― человеческие похоти.
